Бывший глава Госбанка СССР и Центрального банка Российской Федерации Виктор Геращенко рекомендует в спорах по самым сложным проблемам приводить аргументы, взывающие не к эмоциям, а к интересам дела.
Я скажу, а вы сделаете вид, что меня не услышали: никакому банку на сто процентов верить нельзя, даже самому крупному и, как вам кажется, надежному. Даже иностранному. Любой может лопнуть…
В конце семидесятых я стал управляющим отделением советского загранбанка в Сингапуре. Тогда в результате ипотечного кризиса 1976 г. убыток нашего отделения составил 350 миллионов долларов. Моего предшественника Вячеслава Ивановича Рыжкова, доверившегося местному управляющему-китайцу, выдававшему необеспеченные кредиты всяким жуликам, вернули в Москву, показательно судили и приговорили к смертной казни. Нам показалось это несправедливым, так как он денег не крал, недвижимости на экзотических островах не покупал (тогда это как-то никому и в голову не приходило) – он всего лишь плохо контролировал местный персонал.
Сингапурские коллеги были в шоке: «Ребята, это же просто халатность. Три года – максимум. У нас любой студент-юрист этот приговор в суде бы развалил».
О высшей мере В.И. Рыжкову я узнал уже в Сингапуре. Решение меня поразило. Кроме того, что просто по-человечески было жаль коллегу, у нас было открыто множество судебных дел против должников, и для их успешного завершения Вячеслав Иванович должен был остаться живым. Дело в том, что по англосаксонскому праву одна из сторон может сослаться на устное обещание другой стороны, и это будет учтено судом.
Работа была деликатная – надо было все проделать так, чтобы финансовые власти Сингапура поверили в нашу готовность и желание самим принять меры по исправлению положения. Крах в Сингапуре мог вызвать закрытие главной конторы Московского народного банка в Лондоне, в баланс которого входили показатели отделения. Поэтому Банк Англии внимательно следил за развитием событий на юго-востоке. И все понимали, что закрытие нашего английского банка спровоцирует сильный кризис доверия ко всем остальным советским банкам за границей и в конце концов – резкое падение доверия к платежеспособности СССР. Вот какова была цена вопроса!
В некоторых делах (по выданным кредитам на несколько десятков миллионов долларов) мы обнаруживали только короткие справки о компании-должнике! Финансовыми документами, помогающими найти следы пропавших денег, для нас оказывались даже записи в настольном календаре местного управляющего – «такому-то выдать 5 млн»! Оказалось, что по ним выдавали средства! Иногда при встречах с клиентами нам приходилось даже для начала добиваться признания ими самого факта получения кредита, ибо в банке были только косвенные сведения о нем.
Мы ходили, бились за отмену смертного приговора В.И. Рыжкову. Долго не могли попасть к Брежневу, он тогда болел. Наконец, дошли и до генсека. Я апеллировал не к жалости, а к интересам дела: нам Рыжков нужен живой, как свидетель, мы без него все суды в Сингапуре проиграем. Леонид Ильич сказал: ну ладно, если коллектив просит, не надо расстреливать. Дали Вячеславу Ивановичу пятнадцать лет тюрьмы. Отсидел он двенадцать с половиной, из них два месяца – уже в камере смертников. Вот тогда я впервые подумал: все-таки хорошо, что я не стал юристом, как мечтал в юности.
